Российский композитор Кирилл Рихтер по приглашению Фонда развития культуры и искусства Узбекистана 15 декабря сыграл второй за год концерт в Ташкенте. Выступление Richter Trio, которое собирает залы в лондонском Royal Albert Hall и немецкой Elbphilharmonie, сопроводил Государственный симфонический оркестр Узбекистана под управлением Камолиддина Уринбаева.
На сцене Дворца международных форумов коллективы исполнили сочинения из альбома «Chronos», пьесы для камерных составов и симфонических оркестров, музыку для балета Сергея Полунина «Распутин», а также вальсы, которые открыли миру сочинительский талант и экспрессию Кирилла Рихтера.
Корреспондент «Газеты.uz» Виктория Абдурахимова поговорила с композитором об академическом образовании, музыкальном воспитании детей и популяризации классической музыки.
— Вы входите в состав жюри Всероссийского конкурса юных талантов «Синяя птица». Узнавали себя в ком-то из участников?
— Наверное, нет, потому что большинство детей, которые участвуют в этом конкурсе, абсолютно лишены сценического волнения, а я и сейчас продолжаю волноваться, переживать. Для меня это какое-то важное чувство, ориентир.
Я никогда не участвовал ни в каких конкурсах. Не признаю этот вид. Что вообще значит соревнование в творчестве? С кем соревноваться? Это же не спорт. Всё абсолютно субъективно.
Но не могу сказать, что меня не восхитили эти дети. Они прекрасные, талантливые. Могут гораздо больше, чем мы могли в их возрасте. Кроме исполнительского мастерства, они без какого-то стеснения общаются, воспринимают камеры. Такая уверенность уже многого стоит.
— Что такое талант?
— Это совокупность [факторов]. Труда, в первую очередь. Жизненного пути, потому что даже человек с удачными генами может пройти путь, на котором у него не взыграют какие-то творческие качества. И удачи, конечно. Мне кажется, что удача — это тоже часть таланта.
— Когда вы впервые услышали, что талантливы, и когда вы поняли, что это действительно так?
— Сложный вопрос. Я просто не люблю говорить о себе. Как может человек себя оценивать? Я прекрасно знаю свои способности, лимиты. Знаю, где могу доработать и что у меня получается легче, чем у других.
Не могу сказать, что зафиксировал какой-то момент, когда мне сказали: «Вот ты — талантливый». Я всегда занимался творчеством, всегда знал, что у меня это неплохо получается. Я с собой, наверное, соревновался, не с кем-то. Мне хотелось быть лучше себя.
— Мне запомнилась фраза из поста, который написал человек, посетивший один из ваших московских концертов: «Буду копить на рояль. Может, и у меня что-нибудь получится». Вы бы посоветовали этому человеку отложить немного денег и на образование?
— Я не люблю советовать. Поучительное поведение не про меня. Никогда бы в жизни не сказал: «Вам лучше поучиться, а не рояль покупать».
Мне кажется, уже прекрасно, что у человека возник этот импульс, стремление к инструменту. Для меня, например, любовь к музыке пошла именно от вещи, от инструмента. Когда я увидел его в детстве, понял, что он магический: пахнет как ничто другое, выглядит, звучит.
Может быть, этот человек рояль купит, а потом на него будет цветы ставить или книжки складывать. Но мне кажется, что если такой порыв есть, что-то и выйдет.
— В вашей музыкальной семье Richter Trio двое — скрипачка Алёна Зиновьева и виолончелист Август Крепак — с дипломами о высшем музыкальном образовании. Случалось, что эти дипломы становились между вами?
— Никогда. Более того, мне кажется, что и Алёна, и Август очень много в итоге получили и выиграли как раз благодаря своей доброте и отсутствию скепсиса, снобизма по отношению ко мне — человеку, которому до какого-то момента в академическом сообществе кто-то и руку не жал.
Люди продолжают повторять фразу про то, что я человек без образования, несмотря на то, что у меня два высших (Кирилл Рихтер учился на графическом факультете филиала Института ядерной физики МИФИ и на факультете моделирования одежды в Британской высшей школе дизайна — ред.). Никого это не интересует.
Мне кажется, я как раз-таки выступаю за отсутствие этого скепсиса, снобизма. И мне очень повезло с Алёной и Августом, потому что они делятся всем, чему их учили, и мы обогащаем друг друга.
Их мнение критическое, честное даёт мне много пищи для размышлений. С его помощью и в процессе самостоятельной работы я расту.
— Шведский лейбл 1631 Recordings, который записал ваши фортепианные вальсы, тоже не смутило отсутствие у вас академического музыкального образования?
— Нет. Поверьте, в Европе совершенно не важно, сколько у вас дипломов, если вы создаёте искусство, которое людей очаровывает, которое имеет смыслы, нарратив. Если к этому прилагается хорошее исполнительское мастерство, то вы будете замечены.
— Считается, что любовь к искусству, музыке должна прививаться в семье. Как быть, если в семье нет музыкантов, а классиков слушают, только когда звонят в техподдержку?
— У меня не было ни одного музыканта в семье. Отец — танкист, мама — педагог. О существовании прадеда-кларнетиста я узнал два года назад. Возможно, это транслировалось каким-то образом, потому что мама всегда хотела играть. У неё не было денег на инструмент — только на аккордеон, и она на нём в детстве играла. Меня никто специально не отправлял [учиться]. Это было чисто по моему желанию.
Я всегда любил музыку. Не знаю, почему, и не помню момент, когда полюбил её. Я как такой балласт, который нельзя было оставить, ездил с классами мамы на балетные постановки в Кремлёвский дворец. Мне очень нравилась музыка Чайковского.
Ещё всё это смешалось с тем, что моему брату купили синтезатор. Брат отказался от него, и я как бы инструмент донашивал. Сидеть с синтезатором мне нравилось гораздо больше, чем всем в семье. Там были записаны упрощённые аранжировки «Щелкунчика», произведений Моцарта, Баха. Так как нот не было, я решил, что подберу их на слух. И подобрал. В принципе, у меня это лучше получается, чем читать с листа, например.
Потом я занимался с педагогом на дому. Моя учительница Светлана Владиславовна Фомина давала из своей коллекции виниловые пластинки «Музыкальный телетайп». Там были мои самые любимые пьесы: «Полёт валькирий» Вагнера, «Болеро» Равеля, Токката и фуга ре минор Баха, фортепианный концерт Грига. Все эти вещи сформировали, наверное, мой вкус, и я до сих пор люблю в музыке то, что услышал в тех произведениях.
Для меня, ребёнка ненаслушенного, у которого не было никакой интродукции в этот мир, она была новой. Потом уже узнал, что это музыкальная попса, что эти произведения заслушаны до дыр, и некоторые люди даже не восхищаются ими. Может быть, и хорошо, что у меня не было никакого классического бэкграунда в семье. Я всё это открывал и удивлялся. И это чувство осталось, наверное, во мне.
— По моим наблюдениям, из музыкальных школ выходят дети, которые ненавидят инструменты и сольфеджио. Почему так происходит и что необходимо сделать, чтобы это исправить?
— Это очень просто. Большинство детей не готовы к материалу и репертуару, который подходит им технически, но с точки зрения исторического контекста такой материал не вызывает никакого интереса. Например, в третьем-четвёртом классе ребёнку дают какие-нибудь простые сонаты или сонатины Бетховена.
Они подходят, потому что нужно развивать левую руку, голосоведение, многоголосье, мастерство аккомпанемента. А для ребёнка это просто набор автентических каденций, скучная музыка вне контекста. Он не знает, кто такой Бетховен. Эта музыка для него безликая.
Мне кажется, на первом этапе нужно предлагать ученику материал, который ему самому интересен. Это может быть даже технически несложная музыка. Из кинофильмов, например, или современная: от Ланы Дель Рей, Билли Айлиш до каких-нибудь джазово-блюзовых вещей. Они сложные, но главное условие — вещь должна нравиться.
Дети ненавидят инструменты, потому что [в школах] любовь у них изначально отнимают. Мне повезло: я занимался на дому, и моя учительница Светлана Владиславовна давала только тот репертуар, который я хотел. Это был мой любимый Григ, Равель, старинная клавирная музыка
Помню, как играл музыку из «Титаника». С каким трудом мы доставали ноты, потому что не было интернета, ничего не было. Исполнял «Танец феи Драже» Чайковского. Сейчас не понимаю, как делал все эти арпеджио. Мы выступали в маленьком коллективе — фортепианном трио. Я играл на синтезаторе, а девчонки — Наталья Томашевская и Ира Сладкова — на рояле в четыре руки.
— Ваше участие в этом коллективе повлияло на то, что вы и сегодня выступаете не сольно, а в трио?
— Нет. Мне просто не интересно создавать чисто фортепианную музыку. Я всегда любил струнные, их возможности, звучание. Один из самых приятных моментов для меня — когда понял, что могу сочинять для струнных. Могу, не умея играть, транслировать этот звук и все свои идеи через Алёну и Августа. Они справляются блестяще.
— Среди негативных комментариев обратила внимание на две самые частые формулировки: «стыдно играть такие произведения», «написать такое может каждый». За музыку, творчество вообще может быть стыдно и должно ли, особенно если ты — начинающий композитор, музыкант?
— Такое хейтерство, наверное, первые годы меня огорчало. Стыдно мне не было. Скорее, это была внушённая неловкость. Сейчас я стараюсь такую критику не замечать — она неконструктивная.
Если какой-то человек заявляет, что ты вообще не имеешь права создавать что-то, то он всегда из тех людей, которые могут меньше, чем ты. Зачем мне их слушать? Люди, которые могут больше, чем ты, никогда не будут комментировать твоё творчество. Им это не интересно, они идут своей дорогой.
Забавляет, что таким образом люди хейтят мою музыку. Кинокомпозиторы, часть которых пишет очень лёгкую и наивную музыку, такого хейта не получают. Электронные композиторы, которые используют инструментальные техники, тоже. А я, видимо, каким-то образом раздражаю людей тем, что смею выходить на сцену московского концертного зала «Зарядья» и The Elgar Room Королевского Альберт-Холла (концертный зал в Лондоне — ред.). Что я могу с этим поделать? Остановиться и ничего не делать? Это было бы глупо.
— Какое чувство, на ваш взгляд, опасно для композитора?
— Ощущение себя гением, полубогом, который пишет великую музыку. Это самое ужасное, что может быть. Я встречал таких людей, которые считают, что их музыка — это сокровище, и что они имеют право не позволять определённым музыкантам её исполнять.
Мне кажется, если в человеке присутствует некоторая скромность, она даёт ему адекватное, конструктивное мышление. Мы не можем встать на уровень гениев сразу. Не можем сравнивать себя с Моцартом, Бахом — у нас другое время, другой контекст. Никто не знает, что будет дальше. Может быть, мы вообще будем стёрты с лица земли. Может быть, наша музыка ничего не значит, а наши труды бессмысленны. Но это же не повод останавливаться и не делать.
Потеря критического мышления запускает опасный механизм. Появляется ощущение того, что чтобы ты ни сделал — это интересно, это классная музыка. Это неправда. Впереди будет ещё очень много провалов, взлётов, и ты должен это принимать как некий естественный процесс.
— Кто такие коммерческие композиторы и почему о них говорят чаще всего в негативном ключе? Где проходит черта, перешагнув которую композитор из обычного успешного становится коммерческим?
— Меня вообще удивляет: что плохого в коммерции? Как будто это какое-то мерило. Мерило чего? Думаете, Моцарт не был коммерческим композитором? Он со своим отцом прекрасно знал, на каком царском ужине, собрании появиться, где с кем познакомиться. У Прокофьева были свои менеджеры в Америке. Стравинский вначале был абсолютно неудачен с точки зрения позиционирования своей музыки. Когда и Дебюсси, и Равель получали громадные гонорары за свою музыку, он написал «Жар-птицу», «Петрушку» и не получал почти ничего — его музыка исполнялась бесплатно.
Как можно вообще выводить на первый план коммерческий успех, когда это всего лишь обычная сторона процесса и профессии?
Есть, конечно, коллективы, которые финансируют крупные банки, государства. У меня нет такого коллектива. Нет ни одного спонсора, я не являюсь амбассадором. Я всегда зарабатываю деньги своим трудом. Обеспечиваю свой коллектив и горжусь этим. Меня никто не продвигал. Я ни с кем не дружил для того, чтобы у меня случилось то, что случилось. То, что у нас сейчас всё неплохо с точки зрения сборов и продаж концертов — это мой труд и общая заслуга команды.
— Как вы относитесь к идее популяризации классической, инструментальной музыки? Удалось ли, на ваш взгляд её реализовать? У меня сложилось впечатление, что классика до сих пор остаётся стеной между условно образованными людьми и всеми остальными.
— Разделение искусственное, созданное самим академическим сообществом.
К популяризации я никак специально не отношусь. То, что людей вдохновляет моя музыка, и у них появляется желание заниматься на инструментах, никогда не было срежиссировано или придумано.
Вообще когда люди говорят, что моя цель и миссия — «быть мостиком между музыкой сложной и музыкой понятной», мне хочется их ударить. Я считаю, что и моя музыка сложная, в ней есть смыслы. Но какой-то скепсис и страх простоты загоняет этих высоколобых людей в некую ловушку своей высоколобости.
Написать чистую, стройную, запоминающуюся мелодию в XXI веке стоит огромных трудов. Это всегда счастливый случай, когда ты её открываешь. Писать в стиле додекафонии, полифонию может каждый студент, накидывать сколько угодно сценаристических эффектов. Попробуйте написать мелодии, которые есть в моей сюите, например. Я считаю, что это простая, но красивая музыка. Это сложнее всего.
— В некоторых городах пытаются сделать инструментальную музыку популярной с помощью уличных музыкантов. В Москве придумали проект «Музыка в метро», в котором вы принимали участие в качестве члена жюри. Как вы относитесь к уличным музыкантам? Нужны ли они?
— Любое творчество — это абсолютно естественное занятие для человеческого существа. Когда мы видим музыканта на улице — это всего лишь отражение нашей здоровой среды.
В Европе очень много уличных музыкантов. Люди не проводят границу между сценой и улицей. Самовыражаться там они могут легко, открыто, и это, кстати, огромный показатель свободы.
То, что у нас [в Москве] всё это организовано на ограниченных пятачках в метро, подчинено какой-то экономической структуре (они платят какой-то процент), не совсем, мне кажется, здоровая схема. Хотелось бы какой-то открытой конкуренции. Хотя, возможно, в нашей стране некоторый отбор вкусовой — это и хорошо.
— Ваша композиция «Chronos» — размышление о времени как о живом существе, мифологическом божестве, с которым можно вести диалог. Если бы вы оказались перед ним и попросили время взаймы, на что бы его потратили? Какие воспоминания пережили бы снова, а какие стёрли?
— А вот на самом деле? Я же всегда гипотетически рассуждаю. Мне было бы просто интересно увидеть каким-то безопасным, наверное, способом другие эпохи. Очень хотелось бы посмотреть на динозавров. На Древнюю Персию и Месопотамию, Древнюю Русь. Вообще на какие-то исторические события, которые сейчас мы можем увидеть только в фильмах или прочесть о них в книгах.
Мне кажется, это дало бы мне какое-то понимание о себе самом как о человеке, и о нас обо всех как о человечестве. Такой исследовательский интерес.
Не уверен, что я хотел бы заскочить в будущее. Боюсь, что есть сценарии, которые нам не понравятся.
Что касается отрезка моей жизни, то я бы ничего в нём не стирал и не менял.
Фонд развития культуры и искусства инициирует и реализует проекты, направленные на развитие культуры, искусства и архитектуры в республике. Фонд поддерживает молодые таланты, а также продвигает культурный потенциал Узбекистана на мировой арене.
