По рассказам мамы, мне было три или четыре месяца, когда я взял в руки первый в своей жизни предмет. Это был карандаш. После этого случая родители были уверены, что я стану художником. А в юношестве мама ругала, если я не рисовал. «Ты уже три дня не рисовал. Ты всё, наверное, забыл», — говорила она.

Свою первую мастерскую я развернул в пять лет. Она располагалась на самой высокой точке нашего домашнего шкафа. Я ставил стул на стол, ставил на них подушки и курпачи, и, держа в руках купленный мамой пластилин, взбирался вверх. Это было идеальным местом спасения от пятерых братьев, которые постоянно мешали моему творческому процессу. Один раз я даже сильно ушиб руку, упав со стула.

Я с детства соприкасаюсь с историей и искусством. Вырос в Самарканде, недалеко от мавзолея Биби Ханум. В моей памяти город навсегда остался сказкой, где люди занимаются ремеслом, торговлей, искусством. От жизни в этом городе складывалось ощущение, что история очень близко.

В детстве я любил смотреть, как археологи проводят раскопки. Они не разрешали помогать им, но временами мы общались. Я даже собрал домашнюю коллекцию артефактов из городища Афросиаб и домашнего колодца. В ней были древние кирпичи, изделия из стекла, черепица.

В 12 лет по совету дяди я поступил в Республиканскую школу-интернат для одарённых детей в Ташкенте. Жил в общежитии, временами ездил домой. Я изучал живопись, но меня всегда тянуло к скульптуре. В школе располагалась скульптурная мастерская. Проходя мимо, я приглядывался и смотрел, чем занимаются ученики. Иногда заходил в гости. Мне нравился сырой и влажный запах глины.

По окончании школы-интерната учителя сказали, что мне не имеет смысла продолжать учёбу в Ташкенте. Мою школьную дипломную работу преподаватели приравняли к институтскому уровню. Поэтому они посоветовали ехать в Москву или Санкт-Петербург. Я купил билет, собрал чемоданы и отправился в Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина (ныне Санкт-Петербургская Академия художеств имени Репина — ред.), чтобы узнать об условиях поступления. Мне было 16 лет.

В комнате своего факультета я познакомился со скульптором Сергеем Кубасовым. Показал ему фотографии своих работ и угостил узбекской грушей — взял с собой в чемодан. Кубасов посоветовал мне поступать в Мухинское училище искусств. «Мы обучаем академическому творчеству, а у тебя больше декоративное», — сказал он. Я не свернул с пути и сказал: «Нет, буду поступать сюда».

Кубасов впоследствии стал моим наставником. Он был удивительным человеком, умел видеть талант человека. К сожалению, он рано скончался.

С поступлением выдалась история. Согласно правилам, каждый абитуриент, который поступал из советских республик в «центр», должен был получить направление. Об этом я узнал после того, как приехал в Санкт-Петербург во второй раз — уже с документами.

Члены приёмной комиссии попросили меня предоставить направление. «Я не знал, что оно нужно», — ответил я. Мне отказали в приёме, после чего я пошёл к Кубасову.

Мы зашли к ректору. Узнав, что я приехал из Ташкента, он стал настаивать на направлении. Я ответил: «Какая разница, откуда я приехал. Я в этой стране родился».

Затем он посмотрел мои работы, повёл в приёмную комиссию и сказал рассмотреть мои документы. Следующие три дня каждый день я появлялся у дверей ректора, пока меня не приняли на учебу. Экзамен по специальности я сдал лучше всех.

Санкт-Петербург — город моей юности. В Питере ты ходишь посреди истории, творишь в мастерских, где Илья Репин делал свою дипломную работу, а Карл Брюллов расписывал потолки. Я закончил учёбу с золотой медалью и наградой за дипломную работу. По правилам, её должны были отлить в бронзе и сохранить в музее. Но в 1989 году начались сложные для СССР времена. Обещали залить гипсом, но и этого не сделали.

К окончанию учёбы у меня накопилось более 20 работ. Некоторые из них заметили представители лондонской галереи Thompson’s Gallery во время их визита в Санкт-Петербург и предложили выставиться. В 1989 году состоялась моя первая выставка. Я был студентом третьего курса.

В СССР выставляться за рубежом было очень тяжело. Поскольку мои скульптуры были сделаны из мрамора, мне пришлось везти их на пароходе. Был конец декабря. Плыть мы должны были дня два, но добрались за четыре.

Проехав морскую границу, мы встали в длинной пробке. Вокруг — сплошной лёд. Все ждали прибытия ледокола. Караван стоял два дня. Мне повезло, что были еда и вода. Меня поселили в комфортабельной комнате. Я ел вместе с командиром. На смену студенческой яичнице и черствому хлебу пришли мясо и борщ. Я обрадовался, что наберу вес, но не тут-то было.

Как только мы тронулись в путь, началась страшная качка — меня кидало вниз, вверх, в стороны. Рвало два дня. Вдобавок головная боль. Пока мы добрались до Лондона, я похудел на 10 килограммов.

Утешает, что выставка была успешной. Меня пригласили выставляться в другие галереи Лондона. Я продал практически все работы. Осталась только одна скульптура. До сих пор храню её в своей мастерской.

Thompson’s Gallery предложила мне контракт на три выставки, которые можно было организовать в течение четырех лет. Но это было не на эксклюзивных правах, то есть я мог выставляться в других галереях Лондона. В результате я дважды выставился в Thompson’s, а также в Berkeley Square Gallery — одной из лучших галерей в Лондоне. После этих выставок стало поступать больше предложений. Я окончил вуз и переехал в Лондон.

Перед моим переездом в Лондон Сергей Кубасов, вопреки моему желанию, уговорил меня поступить в аспирантуру. Он надеялся, что я вернусь и буду преподавать. Меня также приглашали вернуться в Узбекистан, делать скульптуры Амиру Темуру, но мне это было не интересно. Я хотел увидеть мир. Кроме того, у меня уже был контракт в Великобритании. Во время учёбы в Санкт-Петербурге нам говорили, что наш институт — лучший в мире по ремеслу, но я хотел посмотреть, как работают другие художники.

Вообще мне повезло, что я повидал три разные культурные зоны. Азы получил благодаря рождению и жизни в Самарканде, воспитывала меня русская культура, поэзия и литература, но как художник я сформировался в Лондоне. Мне удалось синтезировать три культуры и не запутаться. Хотя было тяжело.

Узбекистан — более традиционная и архаичная страна. Была и будет. У нас большую роль играют традиции. Мы очень эмоциональные, гостеприимные, открытые. Это чувствуется в искусстве. Узбекская живопись и скульптура яркие, многокрасочные, открытые.

Санкт-Петербург — это родина социального реализма (направление в искусстве, архитектуре и литературе — ред.). По форме он глубоко уходит в европейские корни, которые были привнесены в Россию. Питерский соцреализм академичен. Он изучает, анализирует, заходит в сложные дебри.

Склонность анализировать прослеживается и в русской литературе. Я много читал Фёдора Достоевского, Антона Чехова, Николая Островского и других писателей. В основе их работ лежит переосмысление себя. Поэтому русское искусство сложнее и глубже узбекского.

Даже узбекский соцреализм отличен от питерского. Наш — яркий, сочный, обусловлен простыми формами. Например, работы Александра Волкова, сделанные в Узбекистане, светлые и немногослойные, потому что наш народ простой и открытый. Его же работы, созданные в Петербурге, сложные и академические.

Великобритания же — это центр постмодернизма, а мы живём в его эпоху. Помню, когда я только приехал, было чувство, что я попал на совершенно другую планету. На Западе люди мыслят по-другому, видят мир по-другому. Мне понадобилось много времени, чтобы это понять.

В постмодернизме нет стилей, потому что нет критериев. Тяжело сказать, что есть истинное искусство, а что — нет. Оценка возможна, если восприятие вещей одинаково у всех людей. Но современный мир многогранен. У каждого человека своя история жизни, которая может не вписываться в историю другого человека. Но ценность опыта одного человека равнозначна ценности опыта других. Это можно принимать или не принимать. Так же с постмодерном: ты либо принимаешь его, либо нет. Важна лишь гармония. Искусство должно гармонично входить в пространство, и художник должен понимать это.

У меня нет алгоритма создания скульптуры. Идеи приходят по-разному. Могу увидеть форму и представить скульптуру. Иногда идеи приходят с трудом, а порой я сам хочу, чтобы они рождались с трудом — хочется какого-то переживания. Все образы я записываю в программе по 3D-моделированию и откладываю в долгий ящик. Возвращаюсь к ним через несколько месяцев.

Скульптура — дорогостоящая вещь. Не бывает такого, что взял и сделал её. На создание одной скульптуры в зависимости от размера и формы уходит от двух месяцев до года. Самую быструю работу я создал за месяц, долгую — два года.

К примеру, кинетическую скульптуру «Новое солнце», которую установили в международном конгресс-центре New Renaissance в Самарканде, я создавал шесть месяцев. На её создание меня вдохновило панно медресе Шердор с изображением льва, за спиной которого восходит Солнце. «Новое солнце» весит около 13 тонн. В конгресс-центре специально укрепляли для этого полоток. Скульптура задумана как аллегория неисчерпаемого источника созидательной энергии.

Названия моих работ — «Врата многогранности», «Капсулы безвременья», «Наваждение» — кажутся замысловатыми и сложными некоторым людям. Но я даже не думаю о названиях. Они как-то сами приходят.

Я сделал много работ, которые романтизируют исторических персонажей. Например, скульптура Захириддина Мухаммада Бабура. Сейчас она хранится в Государственном музее истории Тимуридов. Другая работа — «Покорение Сибири» — о Ермаке, который присоединил Сибирь к России. Скульптура выставлена в Международном аэропорту Новосибирска «Толмачёво».

В этих работах я хотел осмыслить их личности в историческом контексте. Вся история человечества — это борьба и войны. Человек придумывает символы, воюет, побеждает, становится героем. И, конечно, если глубоко задуматься, войны — это огромная глупость. Но полководцы отражают своё время.

При этом я не скульптор в области истории, как писали СМИ, и не считаю, что добился успеха благодаря академическим работам.

Быть художником — физически и психологически тяжёлая работа. Иногда я жалею, что стал скульптором. Это происходит в моменты отчаяния. Бывает, создаёшь работу, но всё насмарку. Порой одолевает физическая усталость. Не выдерживаешь и просто падаешь. Бывает так, что долго-долго работаешь, но это ни к чему не приводит.

За свою карьеру я выбросил много своих работ. Они занимали много место в моей мастерской, а мне надо было очистить пространство для новых работ.

Не знаю, как можно назвать свой стиль. Я не живу терминами. Просто делаю то, что идёт. Во всех своих работах я стараюсь сохранить ту первоначальную экспрессию, искру, которая пришла с идеей. Надо удерживать искру.

При всем этом я понятия даже не имею, что такое быть успешным. Успех может перерасти в тщеславие. Не бывает профессии без тщеславия. У тебя есть зритель и реакция зрителя важна для тебя. Тебе приятно, если зритель понял твои замыслы, хорошо отозвался о работе. Но это может обрести форму тщеславия.

Я с малого детства знаю себе цену, знаю, что умею и не умею. Мне тяжело льстить. Поэтому понимание успеха для меня не связано с внешним миром. Оно связано исключительно с моим внутренним миром. Успех — это если сделал скульптуру так, как задумал. Если через 10 лет я посмотрю на свою работу и подумаю: «Неужели это сделал я?» — вот это мой успех.

Мне кажется, мы живем в такое время, когда человеку не обязательно жить где-то постоянно. Мне посчастливилось пожить в Италии, Америке, Германии, Испании и других странах. В каждую страну я приезжал по работе. Дом там, где моя семья и друзья. Но, конечно же, я собираюсь вернуться в Узбекистан когда-то.