Мне всегда было любопытно, как устроены вещи и как они работают. Даже в детском саду интересовался головоломками и сложными играми. В начальной школе неоднократно разбирал и собирал обратно свой будильник. Каждый раз оставались «лишние» детали, отваливались шурупики, но он работал! В итоге, конечно, будильник сломался.

На летних каникулах после 5-го класса я прочёл советский учебник по неорганической химии для 7-8 классов. Нашёл его благодаря образовательной реформе. На её фоне издавались новые учебники, а старые просто выбрасывали или предлагали детям их забрать.

К началу нового учебного года в школе захотели открыть экспериментальный класс с уклоном на химию, математику и физику. Я поступил в него. Изучать неорганическую химию мы начали в 6-м классе. Но через год наш экспериментальный класс расформировали и всех нас обратно перевели в обычный — неорганическую химию пришлось проходить по третьему кругу.

Химия надолго отложилась в моей памяти, но со временем появился особый интерес к биологии — предмету, который я не особо любил, потому что мне трудно давалась ботаника в школе. Её преподавали больше как упражнение на память. Мне было откровенно скучно зубрить по три названия для каждого растения (латинское, узбекское научное название и простонародное). По этой причине у меня до сих хромает таксономия — наука о наименовании и классификации организмов.

Интерес к биохимии пробудился, когда я поступил в узбекско-турецкий лицей в Бухаре. Мы изучали жизнь внутри клеток и живых существ. Этот «будильник» устроен гораздо сложнее механического, поэтому и изучать его было ещё интереснее.

После лицея я решил поступать на биофак в Национальный университет Узбекистана. Когда уезжал из Бухары в Ташкент, мама спросила: «Неужели ты хочешь всю жизнь переливать содержимое из одной пробирки в другую?». Я ответил: «Да». «Престижные» профессии дипломата и экономиста, которым обучали в «престижных» вузах, казались мне скучными. В 30 лет я стал доктором биологических наук Кембриджского университета. Мама сейчас согласна, что быть биологом не менее престижно.

Возможность попасть в Кембридж появилась во время учёбы на биофаке. Я познакомился с профессором физики Кембриджского университета Сиддхартхом Саксена. Он пригласил меня принять участие в его проекте о биоразнообразии Ферганской долины. После этой поездки профессор Саксена и глава экспедиции доктор Хелен Макдональд предложили мне поступить на докторантуру в Кембридж. Я думал, что это шутка.

Я мечтал о научной карьере, но в Узбекистане она казалась бесперспективной. Степень магистра для учёбы в докторантуре Кембриджа не требовалась, поэтому выбор был очевидным, и я начал собирать документы. Это оказалось непросто. Требования вуза и британского посольства было сложно удовлетворить. Причина в том, что наши университеты и ОВИР не имели практики предоставления студентам необходимых документов для обучения вне СНГ.

Также нужно было найти финансирование своего обучения. Его иностранные студенты докторантуры в Великобритании должны искать самостоятельно. Я получил полный грант из разных источников: частично из фондов университета и частично государственный грант Великобритании.

Когда пришло время интервью, меня попросили рассказать о последней статье, которую я прочитал. Профессорский состав Кембриджа намеренно задаёт вопросы, на которые нет правильных и неправильных ответов. Они хотят посмотреть, как и насколько обосновано человек отвечает. Важна логика.

К тому времени я как раз прочитал статью, в которой задаётся вопрос: можно ли научить муху ездить на велосипеде? Авторы этой статьи захотели проверить, можно ли перепрограммировать врождённую систему передвижения на неврождённую.

Учёные выяснили, что нервная система мухи-дрозофилы, на которой провели эксперимент, способна быстро создавать новые программы передвижения, а не полагаться исключительно на врождённые. Это доказывает, что мозг — орган, который может научиться чему угодно. Он адаптируется и вырабатывает новые программы поведения в ответ на меняющуюся окружающую среду.

Впоследствии мой докторский тезис был о развитии той части нервной системы дрозофилы, которая и создаёт программы передвижения.

Кембриджский университет — долгожитель в преподавании. Он руководствуется принципом «если не сломано, зачем чинить?». Мы не будем следовать трендам, а продолжим то, что работало 800 лет.

На докторантуру не приглашают много студентов. Это позволяет университету отобрать лучших кандидатов. У одного профессора не более двух-трёх студентов. Благодаря этому студенты получают больше внимания и времени руководителей, что отражается на качестве исследований.

При отборе кандидатов мы ищем людей, которые умеют видеть что-то новое, неизученное и находить ответы. Ошибки в Кембридже не возбраняются. Когда моя гипотеза оказалась неверной, я переживал, что недостаточно хорош для университета, но мне сказали: «Это нормально. Мы не могли узнать, верна ли гипотеза, пока не испытали её. Сделай из этого выводы и попытайся сделать по-другому». Нужно помнить, что конечный продукт университета — это не учебные корпуса и оборудование, а умы.

Кембриджский Университет ежегодно проводит двухнедельный Фестиваль наук для людей всех возрастов. Мы открываем двери лабораторий, проводим уроки биологии для школьников и рассказываем о своих исследованиях. Это даёт возможность посетителям не только лично познакомиться с учёными и узнать, над чем они работают, но и задать вопросы. Например, поговорить об изменении климата или ГМО.

Так люди лучше понимают, какую роль играет их собственное поведение, и они проявляют инициативу в решении этих вопросов. Например, сейчас очень активно обсуждается реформа транспорта в Кембридже. Её цель — обеспечить надёжную и доступную систему общественного транспорта и велосипедов, а также сокращение объёма личных автомобилей. Без принятия и поддержки местного населения даже самые лучшие реформы обречены на провал.

Поэтому важно говорить с людьми о вызовах, которые ребром встанут перед ними завтра и с которыми будут жить наши дети. В том числе по этой причине я участвовал в реализации проекта «Зелёная Бухара» вместе с главой представительства ЕБРР в Азербайджане Камолой Махмудовой и председателем Ассоциации ландшафтного дизайна Узбекистана Татьяной Югай. Мы задались целью озеленить Бухару силами местных жителей: научить их грамотно подбирать сорта саженцев, сажать и ухаживать так, чтобы они прижились.

Озеленение критически важно в условиях изменения климата и возможно только при активном участии и поддержке местного населения. В Узбекистане температура летом переваливает за 50 градусов. Из-за жары в Бухаре уже несколько лет подряд вянут помидоры. Мы выживаем за счет плодородности почвы и двух других сезонов, но теряем способность выращивать пищу на полях. Фермеры будут вынуждены переводить производство в «теплицы с режимом охлаждения». На это нужны большие инвестиции, технологии, люди, и самое главное — время.

Я сравниваю учёбу студентов в Великобритании со своей в Узбекистане. Мне кажется, на родине дают хорошее образование, по крайней мере основу в детских садах и школах всё ещё закладывают прочную.

Вся система в Узбекистане — от поступления в вуз и обучения до работы — не заточена на то, чтобы создавать учёных. Абитуриенты со слабыми знаниями поступают туда, где смогут набрать проходной балл. Такими вузами зачастую оказываются автодорожный, инженерный, педагогический или биологический.

Мало кто поступает на факультет биологии из интереса к сфере. По крайней мере в период моего студенчества на биофаке Национального университета готовили или преподавателей биологии средних школ, или инспекторов эко-служб. Очень мало кто из выпускников шёл в науку. Это и не считалось основной целью курса.

Университеты только преподавали, а исследования проводились в отдельных научных институтах, где работали докторанты. Образование и исследования были раздельными сферами и даже существовали под разными министерствами.

В отсутствие спроса на культивирование науки студенты не видят себя учёными. Часто талантливый абитуриент-химик идёт учиться на банкира — это престижнее, перспективнее в плане карьеры. Так вместо гениального химика в Узбекистане выпускают среднего банкира.

В науку необходимо инвестировать. Ведь чтобы подготовить механика, который починит вам машину, уйдёт два-три года. Чтобы подготовить инженера-агронома, который спроектирует теплицы с учётом меняющегося климата, потребуются десятки лет. Об этом нужно думать сегодня.

В университетах Великобритании как преподают, так и занимаются исследованиями. Моя стихия — это исследования, хотя я преподаю, если это необходимо. Сейчас работаю с двумя студентами-докторантами. Исследовательскую работу мне предложили после защиты докторской.

Моё собственное исследование происходит в области бактериофагов. Это вирусы, которые атакуют бактерии. Они могут быть использованы для лечения бактериальных инфекций, устойчивых к антибиотикам, поскольку способны полностью уничтожить зрелую бактериальную биоплёнку в течение 20–40 минут.

Однако, чтобы надёжно и безопасно применять бактериофаги в медицине, нам нужно знать больше биохимических и биофизических деталей. Я пытаюсь создать более точные методы их исследований: генетически модифицирую вирусы и помечаю их флуоресцентными молекулами, чтобы мы могли документировать процесс инфекции при помощи конфокального микроскопа.

Нельзя сказать, что в своём исследовании я ищу прямые решения для борьбы с устойчивостью к антибиотикам, однако это одна из прикладных целей, которая будет достигнута. Мы занимаемся фундаментальными исследованиями — открытиями. Без них нельзя создать изобретения. Открытие электричества делает возможным всё, что связано с электричеством, начиная от генераторов до Айпада. Но нельзя сказать, что целью Резерфорда при открытии электрона было изобретение Айпада.

Разница между открытиями и изобретениями огромная. Первые нельзя запатентовать. Патенты и исходящая от них финансовая отдача выдаются только за изобретения. Не могу сказать, что меня это расстраивает, но это важно понимать, потому что люди ожидают финансовой отдачи от фундаментальных исследований, что просто абсудрно.

Фундаментальные исследования продолжаются десятки лет (например, коллайдер в Швейцарии). За них в итоге платит государство от имени налогоплательщиков. Прикладные же разработки зачастую делаются частными компаниями на основе этих открытий.

Это означает, что наука по определению очень затратна. Государство годами платит за почву, чтобы когда-нибудь на ней выросло дерево, которое даст плоды. Учёные не идут в науку из-за денег. Конечно, никто не будет работать бесплатно, но даже астрономическая зарплата не способна развить науку без хорошо оборудованных лабораторий и талантливых коллег.

Из-за Brexit — выхода Великобритании из Евросоюза — меняется политика финансирования науки. Мы пока не знаем, куда всё приведёт и какой будет долгосрочная финансовая основа британской науки. Но всегда стоит помнить, что наука альтруистична, а у исследователей нет своих денег. Мы вечно в поиске дотаций, чтобы продолжать оплачивать труд коллег, обучение студентов, покупку нового оборудования, реактивов и материалов.

Самая бессмысленная часть процесса подачи заявки на гранты — это ставшее повсеместным требование описать коммерциализацию будущих исследований. О какой коммерциализации может идти речь, если мы даже ещё не сделали исследование и не знаем, каким будет результат и, тем более, финансовая отдача?

Фундаментальная наука всегда и везде процветала за счет бенефициаров. Ими иногда были частные лица, но, по большому счёту, правительства.

«Учёные — это самые эрудированные, самые талантливые, самые благородные из попрошаек» — эти слова я часто говорю, когда меня спрашивают, как нужно поддержать науку в Узбекистане. На мой взгляд, лучшее, что можно сделать, это обеспечить учёных финансами, чтобы они не тратили время на попрошайничество и могли посвятить всё своё внимание исследованиям.