Борис Эйфман вышел к журналистам за полчаса до ташкентской премьеры спектакля «Анна Каренина» (этот балет хореограф поставил по одноименному роману Л.Н. Толстого на музыку П. И. Чайковского в 2005 году). Начал с благодарности в адрес Фонда развития культуры и искусства Узбекистана, по инициативе которого в столице прошёл Международный фестиваль театра оперы и балета.
«Фонд делает большую, очень важную работу. В музыкальном, балетном театре Узбекистана был период некоторого застоя, а сейчас при поддержке Фонда наступает новый этап, который должен дать значительный результат в развитии культуры. Необходимо добиться того, чтобы как можно больше людей полюбило это прекрасное искусство — балет и приходило на спектакли», — сказал Борис Эйфман.
Прославленный хореограф, лауреат премий «Золотая Маска» и «Золотой софит» признался, что рад своему приезду в Ташкент. Эйфман отметил: он не был в городе с 1977 года. Тогда 31-летний хореограф впервые приехал в столицу Узбекистана и поставил на сцене ГАБТа рок-балет «Прерванная песня», который исполнила местная труппа. По словам Бориса Эйфмана, тогда балет в Ташкенте был прогрессивным, успешным.
«Помню этот театр, фойе. Вернуться в свою молодость интересно», — сказал хореограф, который в прошлом году отметил 75-летний юбилей.
В том же 1977 году в Ленинграде Эйфман создаёт свой авторский театр, который получил название «Новый балет». Спектакли в жанре «психологический балет», которые разительно отличались от традиционного советского хореографического искусства, вызывают восхищение зрителей и неприятие со стороны партийных чиновников.
«Это был Советский Союз. Время очень консервативное, процветала цензура. То, что я для своей первой программы осмелился ставить на практически запрещенную музыку Pink Floyd — довольно дерзкий шаг. Но развивать на протяжении 45 лет театр, который постепенно превратился в одного из лидеров современного балета в мире, — это гораздо более серьезный вызов», — рассказал Эйфман.
В фойе ГАБТа появляются первые зрители, и мы проходим в зал, который стал одной из промежуточных станций на долгом пути «хореографа-диссидента» к всемирному признанию, и говорим о цензуре, консервативности репертуаров и будущем балетного искусства до второго звонка.
— Вас называют «хореографом-психоаналитиком». В жизни психоаналитики обычно работают с тотальными проблемами, вроде самопознания. На ваш взгляд, какие тотальные проблемы сегодня стоит проработать балету?
— Сложный вопрос. Нужно попытаться вернуть танец и балет в пространство театрального искусства и его законов. Сегодня постановщиками создается множество абстрактных хореографических композиций. Эти сочинения игнорируют широкие художественные возможности, которые открывают перед танцем театральные традиций. Полагаю, главная задача сейчас — восстановить историческое творческое единство театра и балета и тем самым изменить вектор развития хореографического искусства.
— Определение «психологический балет» принадлежит вам или критики подарили?
— Мы шли к нему обоюдно. В мире известен русский психологический театр. А главное достижение нашей труппы — создание русского психологического театра балета. Ведь мы не просто танцуем. В каждом своём балете мы пытаемся выразить внутренний мир человека, его душу через искусство танца, движение тела.
— Первые 10 лет театр Эйфмана не принимали ни чиновники, ни критики. Что в то время давало вам ощущение правоты?
— В первую очередь, любовь к балета и видение его перспективы, понимание того, как много может дать мой театр миру танца. Так и случилось. Сегодня, мы — одна из немногих трупп, занимающихся реальным развитием театрального балетного искусства.
Что еще давало силы? С одной стороны, вера, а с другой — невозможность жить иной жизнью, понимаете? Я мог бы, допустим, отказаться от борьбы, от себя, от театра. Даже эмигрировать мог. Но тогда бы я потерял возможность существовать как художник, как хореограф, а для меня это самое важное. Поэтому я был готов терпеть всё что угодно, лишь бы сохранить способность и возможность сочинять хореографию.
Балет «Анна Каренина». Фото: пресс-служба театра балета Бориса Эйфмана.
— Борис Яковлевич, в какой момент вы подружились с государством, и ваш балет перестал быть неприемлемым, а вы — неудобным? Что произошло?
— Перестройка. Сверху дали установку, что Россия должна быть свободной, искусство — неподконтрольным цензуре. Чиновники получили эту информацию, «перестроились» — и всё изменилось. Был интересный случай. Я ставил «Мастера и Маргариту», ее премьера состоялась в 1987 году. Комиссия, которая до этого меня просто на дух не переносила и всего лишь годом ранее уничтожала прогрессивный для того времени балет, вдруг сказала: «Вот, смотрите, это новое искусство новой России».
Все сферы жизни в одночасье преобразились. Процветал дух свободы, творчества, экспериментаторства. Поэтому 1987 год считаю переломным.
Я никогда не был оппозицией, революционером. Я был эволюционером. Всегда стремился к развитию театра, а не к разрушению.
Сегодня я считаю, что нахожусь в идеальных условиях. В Санкт-Петербурге построены Академия танца (в 2012 году — ред.), Детский театр танца (в 2019 году — ред.). Интенсивно возводится Дворец танца — дом для нашей труппы и новый международный центр балетного искусства. Приезжают люди со всего мира, удивляются, как это возможно.
— Театр существует, в том числе, на государственные дотации.
— Да, мы — государственный театр и всегда им были. Но в те первые десять лет, о которых мы говорили, финансирование было минимальным, практически никаким. Мы выживали, конкурировали тогда с известными рок-группами.
Сегодня я могу с уверенностью заявить: для нашего театра созданы практически идеальные условия. Власти обеспечивают нам необходимое финансирование и ничего не требуют взамен, не диктуют мне, что и как я должен ставить. Я — абсолютно свободный художник, поддерживаемый государством.
— По некоторым подсчётам, во всем мире существует около 30 классических «вечных» постановок, из-за чего афиши академических театров похожи друг на друга. Почему не появляются новые балетные спектакли?
— Никогда не считал, но, думаю, что таких спектаклей еще меньше. Балетный репертуар очень маленький. Оперный гораздо шире, там много интересных композиторов. В балетном же театре их гораздо меньше.
Почему репертуар так сложно расширить? В советский период активно сочинялись новые оригинальные спектакли, балетные и оперные, основанные на национальном культурном материале или произведениях мирового искусства. Тогда государство не заботилось о кассе. Оно думало об идеологии, а также о развитии искусства.
Сегодня театры в России получают хорошие дотации от государства. Есть гранты президента, правительства. С другой стороны, в голове у творцов всё время только одно — коммерческий успех. Поэтому они боятся рисковать, боятся развивать молодое поколение хореографов, боятся делать спорные и смелые спектакли, которые, может быть, будут востребованными, а может быть, нет. Но без этого невозможна эволюция искусства танца. Дух коммерции, который к нам проник, затормозил развитие балетного театра.
Возьмем нашу труппу. Ей уже 45 лет. Почти каждый год мы выпускаем новый полноформатный балет. Этим объясняется наш успех и востребованность во всём мире. Моя труппа вообще занимает уникальную творческую нишу. А государственные большие театры или более консервативны, или увлекаются странным авангардом, который, себя уже в значительной мере исчерпал.
Балет «Анна Каренина». Фото: пресс-служба театра балета Бориса Эйфмана.
Авангардные балетные постановки бесспорно имеют право на существование, но, на мой взгляд, ими должны заниматься отдельные независимые труппы, специализирующиеся на создании экспериментальных вещей. А большим театрам, где есть оркестр, хор, замечательные артисты, следует сосредоточиться на спектаклях, учитывающих их собственные традиции. Понимаете, это должны быть именно спектакли — итог синтеза драматургии, режиссуры, пластики, музыки. Они могут быть разными: более драматическими или экспериментальными. Но обязательно должны представлять собой целостную и многоуровневую художественную и зрелищную конструкцию.
Я не за цензуру, не за ограничения, но не хотелось бы все смешивать. Нельзя в академических театрах ставить вещи, которые должны создаваться на других площадках.
— В одном из интервью вы сказали, что стремитесь к совершенному спектаклю. Кто будет судить, получилось или нет?
— Я и мой зритель. Больше никто.
