Профессор экономики в Хантерском колледже и Городском университете Нью-Йорка, соавтор книги «Экономика здравого смысла» Рэндалл Файлер в интервью «Газете.uz» рассказал, почему важно каждому человеку понимать экономические решения, зачем государства должны открыто говорить о последствиях своей политики, какими должны быть политики-реформаторы и что нужно сделать, чтобы экономический рост оставался инклюзивным и зелёным во время переходного периода.
— Вы приехали в Узбекистан, чтобы представить узбекскую версию книги «Экономика здравого смысла». Можете вкратце объяснить, о чём она? И почему она важна?
— Книга «Экономика здравого смысла» — это попытка объяснить основные концепции экономического мышления более широкой интеллектуальной общественности, чем просто тем, кто изучает экономику как профессию. Мы считаем, что если судьи, юристы, журналисты, избиратели будут понимать экономические решения, это будет полезно для всех обществ, включая Узбекистан. Это попытка представить экономические знания таким образом, чтобы она была понятна нематематикам, которые просто заинтересованы в государственной политике или личном развитии.
— А как люди могут использовать эти знания об экономических решениях?
— Мы все каждый день принимаем экономические решения. Это как с физикой, люди интуитивно понимают принципы физики, даже если никогда её не изучали. С другой стороны, мой опыт во многих странах говорит, что если бы люди понимали экономические решения полностью, то они бы поступали по-другому.
Экономика — это дисциплина об удовлетворении неограниченных потребностей при ограниченных ресурсах. И это касается не только денег. Речь может идти о выборе перед студентом: позаниматься ещё больше или пойти в кино. Или будет ли семья иметь больше детей или меньше, чтобы вкладывать больше средств в их образование. Это выбор о том, с кем построить семью. Это всё действительно касается экономики, и большинство людей не всегда полностью взвешивают все плюсы и минусы. Они принимают решение быстро, на интуитивной основе, и часто жалеют о своем решении. Поэтому мы пытаемся научить их думать о затратах и выгодах, а также стимулах перед каждым принятием решения.
— У вас огромный опыт работы со странами переходной экономики. Реформы, начавшиеся в Узбекистане в 2016 году, вернули страну на курс транзита. Как вы оцениваете текущие реформы и переходный период в Узбекистане в целом? Что идёт хорошо, а что нуждается в улучшении?
— Сложно говорить как эксперт, проведя в стране всего лишь четыре недели, поэтому всё, что я говорю, подлежит небольшой оговорке.
Я вижу, что реформы последних нескольких лет в Узбекистане движутся в правильном направлении. Например реформы рынка недвижимости и в сфере строительства. Я поражён тем, как много всего сейчас строится в Узбекистане. Я говорил со многими людьми о налоговой реформе, проведённой пару лет назад, и, похоже, это хорошая реформа. Узбекистан сейчас продвинулся в реформе системы высшего образования намного дальше, чем Грузия, Чехия или другие страны.
В то же самое время есть реформы, которые ещё предстоит провести в сфере образования. Если бы я настаивал на чём-либо из своего опыта, то это была бы очень маленькая реформа по изменению требований для получения докторской степени в Узбекистане.
— А какие изменения?
— Насколько я понимаю, в Узбекистане, прежде чем получить учёную степень, вы должны опубликовать статью в международном журнале. Согласно основной экономической философии, стимулы всегда играют важную роль. В Чехии или в США, например от докторанта требуют статьи, которые по мнению его научного руководителя могут быть опубликованы в будущем.
А в Узбекистане из-за того, что нужно уже быть где-то опубликованным, люди будут подавать свои работы в менее качественные журналы и не приобретут той международной репутации, которую они могли бы приобрести, если бы у них было время подать свою работу в хороший журнал и, получив отказ, они могли бы заново подавать.
Публикация в хороших журналах — это долгий процесс, а узбекская система поощряет получение «быстрой и нечистой публикации», а не стремление к написанию лучших работ. Это одна из конкретных реформ, которую я бы рекомендовал.
— С вашей точки зрения, насколько нынешний переходный процесс отличается от того, что мы наблюдали в 90-х годах в посткоммунистическом мире?
— Избиратели во всём регионе, как правило, хотят быстрее увидеть результаты реформ. В начале 1990-х годов, когда я только начинал ездить в Восточную Европу, я много разговаривал с людьми в Чехии, которые говорили: «Мы теперь свободны, через пару лет наши доходы должны сравняться с доходами Германии». И я им говорил: «Послушайте, Германия будет расти на три процента в год. Если в год вы будете расти на четыре процента больше, чем они, что очень трудно сделать, только ваши внуки смогут жить так же хорошо, как немцы».
В самом начале переходного периода многие верили, что всё сразу станет лучше, из-за чего у правительств было гораздо больше гибкости для проведения реформ чем сейчас. Впоследствии избиратели разочаровались из-за того, что переходный период не сделал их жизнь такой же замечательной и так же быстро, как они мечтали. Поэтому во всём регионе наблюдается откат от первоначального курса и энтузиазма в отношении рыночных реформ.
— Отличаются ли вызовы, с которыми сталкивается Узбекистан сейчас, от тех, что стояли на повестке переходного периода в 1990-х годах? Например, за последние десятилетия на первый план вышли такие вопросы, как гендерное равенство, искоренение бедности, экономическое неравенство.
— Во-первых, те вещи, которые вы упомянули, являются естественным развитием переходного процесса. Люди, едва выживающие экономически, не будут сильно беспокоиться о таких вещах, как равенство возможностей. Если средний класс едва сводит концы с концами, у него нет возможности думать о неравенстве доходов и помощи бедным. Так что эти изменения на самом деле являются естественным результатом успеха переходного процесса, когда у граждан и общества появляются денежные и интеллектуальные возможности расширить свои цели от простого выживания.
Переходный период, который сейчас Узбекистан переживает, представляет вызовы совершенно иного рода. Но это связано не столько с эволюцией потребностей и стремлений людей, сколько с геополитической ситуацией.
В 1990-е годы при Ельцине, под руководством таких людей, как Егор Гайдар и Анатолий Чубайс, Россия была явно трансформирующейся экономикой и пыталась стать частью мировой экономической системы. А Китай 30 лет назад был намного слабее и гораздо меньше хотел расширять свои зоны активности. Поэтому я думаю, что в 1990-е годы у Узбекистана была большая свобода действий, которой, к сожалению, возможно, они не воспользовались, не уделили ей достаточно внимания. А сегодня всё, что Узбекистан может сделать и будет делать, должно учитывать вызовы, которые будут исходить от его соседей.
— Если сейчас переходный период проходит по-другому, можно ли сказать, что опыт прошлых транзитных стран может быть полезен для Узбекистана?
— Конечно. Как я уже говорил ранее, первоначальные реформы обычно получают большую поддержку, потому что они порождают надежду. Разочаровавшись в несбыточных надеждах, население склонно реагировать против правительства-реформатора. Мы видели это на примере Венгрии или Польши, которые были лидерами в проведении реформ, но теперь сильно скатились назад.
Учитывая, что многие из важных реформ в Узбекистане — это недавние реформы президента Шавката Мирзиёева, очень важно, чтобы люди строили реалистичные ожидания о том, насколько долгим и трудным будет процесс реформ. Узбекистан может учиться на опыте таких стран, как Россия, которая откатились назад после первоначального всплеска переходного периода, и заботиться о том, как общество будет поддерживать скорость и импульс реформ в течение двух десятилетий, а не пяти лет.
— Переходный период является трудным процессом, а бремя реформ ложится на плечи народа, что может привести к социальным недовольствам. Мы знаем много случаев в странах с переходной экономикой, когда команде реформаторов приходилось покидать свои посты, так как народ чувствовал, что жизнь становится всё тяжелее. Как же правительство должно проводить текущие реформы, так как это может быть рискованно и для его существования?
— Ну, первое, люди должны прочитать «Экономику здравого смысла», чтобы понять, что происходит и почему это медленный процесс.
А если серьёзно, самое главное — быть открытым и честным с обществом. Я вижу, что в узбекском обществе родители понимают необходимость жертвовать сегодняшним днём ради своих детей и внуков. Поэтому я думаю, что для реформаторов первоочерёдная задача — быть абсолютно открытыми с обществом в том, что касается бремени, которое ляжет сейчас на людей, и почему это необходимо для того, чтобы дети и внуки были более процветающими и имели большее чувство благополучия через 20 или 30 лет.
Реформаторы склонны пытаться сделать вид, что скоро всем станет лучше. А когда этого не происходит, они теряют доверие и теряют голоса избирателей в следующих выборах. Как только будет достигнут минимальный уровень комфорта и безопасности — а мне, человеку который не живёт здесь, кажется, что Узбекистан на сегодня находится в таком положении — если политики, лидеры, журналисты будут честно говорить о том, какие жертвы придется принести и ради чего, я думаю, что семьи будут гораздо охотнее говорить: «Да, я готов жертвовать сейчас, потому что я знаю, что это делается для моих детей».
— В западных странах наблюдался подъём популистских правых движений некоторое время назад. Если государство будет открыто говорить о последствиях своей политики, не приведёт ли это к тому, что могут появиться популистские движения, а избиратели начнут «наказывать» реформаторов?
— Да. Но позвольте мне сделать краткий анализ ситуации в западе на примере США, а затем я снова вернусь к необходимости понимания «Экономики здравого смысла» гражданами и избирателями.
То, что происходит в США, — это два политических блока, которые совершают ошибку, о которой я говорил, не обсуждая последствия своей предлагаемой политики. Один блок говорит: «Если вы будете следовать нашей политике меньшего участия государства, низких налогов, то всё будет прекрасно». Другой блок говорит: «Если вы будете следовать нашей политике перераспределения доходов и государственного контроля над образованием, то всё будет прекрасно». Ни то, ни другое не является правдой. В этом и заключается опасность политической системы.
Обе стороны представляют преимущества своей политики, но не её последствия. Поэтому в ответственном обществе государство будет готово сказать: «Вам нужно сделать выбор между этой политикой, которая имеет такие плюсы и минусы, и другой политикой, которая имеет такую пользу и последствия». Я могу не всегда соглашаться с решением, но, по крайней мере, я буду его понимать. Я думаю, что Германия является хорошим примером этого, отчасти потому, что им пришлось иметь коалиционные правительства.
Поэтому для того, чтобы относиться более ответственно к обществу, и правящая партия, и оппозиционная партия должны проводить публичные дебаты о том, какие цели преследует общество и на что она готова ради этого. И совершенно нормально расходиться во мнениях относительно этих целей. Но это безответственно — утверждать, что достижение чьих-то целей не потребует никаких затрат. Если к вам приходит политик и говорит: «Я могу сделать всё положительно и никто от этого не пострадает», он лжёт. Не верьте им. И в этом заключается работа журналистов — всегда поднимать вопросы о последствиях, а затем позволить людям самим решать.
Экономист не должен говорить обществу, что оно должно делать. Он должен рассказать обществу, каковы последствия различных шагов, а затем избиратели, основываясь на ценностных ориентирах, которые формировались на основе религии, через родителей или изучение философии, могут решить, какую политику они хотят проводить. Это самое главное, и в этом плане Запад не может быть хорошим примером. Так что надо перенимать только хорошие черты Запада, а не плохие.
— Существуют споры о том, что является стержнем развития общества. Для кого-то это независимая судебная система, а кто-то отмечает инвестиции, кто-то образование или защиту прав частной собственности. Что, по вашему мнению, является главным стержнем развития общества?
— Если можно сказать в целом, то регулируемая экономическая свобода, свобода договора, свобода терпеть неудачу — свобода сама в целом действительно является ключевым. Свобода образования. Если родители и ученики свободны в выборе лучшего образования, они, скорее всего, сделают лучшие инвестиции, чем когда-либо сможет сделать любой министр образования.
Важна свобода договора, исполнение договоров, нейтральность судебной системы, что означает независимую судебную систему.
Инвестиции не должны быть главной целью государственной политики. Если есть свобода договора, свобода торговли, независимая судебная система, инвестиции будут естественным результатом этих ключевых реформ. Если говорить, что мы собираемся ценить инвестиции, но нет свободы объявить о банкротстве при принятии плохого решения или нет свободы иметь справедливую судебную систему, то инвестиций не будет.
— Какие реформы надо ещё провести Узбекистану, чтобы переходный процесс шёл успешно?
— На данный момент я не знаю достаточно, поэтому я бы не стал давать конкретные рекомендации.
Если вы посмотрите на более успешные страны с переходной экономикой, то общим фактором успеха для них являлись внешние факторы. В частности, некоторые посткоммунистические страны в Европе может и не проводили реформы на пять с плюсом, но их бы даже не стали рассматривать на вступление в ЕС, если они не провели реформы хотя бы на четыре с плюсом, то есть очень хорошие реформы.
Узбекистан мог бы сказать себе: «Мы знаем, что географически мы не в Европе, но благодаря интернету психологически можем быть. И даже если мы никогда не вступим в Европейский Союз, мы как правительство обязуемся выполнять все ключевые требования Европейского Союза, потому что мы считаем их хорошими, и это будет хорошим ориентиром для наших избирателей каждый год. Мы можем спросить Европейскую комиссию, даже если они не рассматривают нас как будущих членов, насколько далеко мы продвинулись в принятии общих реформ, которые были бы необходимы по стандартом Европейского Союза, и выложить их отчёт на всеобщее обозрение, чтобы избиратели могли увидеть».
Я могу не знать, какие реформы могут быть правильными, потому что я не знаю в деталях, что Узбекистан сделал, а что нет. Но я могу сказать, что правильные реформы — это те, которые потребует ЕС, которые вы ещё не сделали.
— Очень часто люди ошибочно могут думать, что процесс реформ необратим, что страна уже больше не сделает шагов назад. Но практика показывает, что даже страны, успешно прошедшие переходный период, могут откинуться назад спустя десятилетия. Так что же должно делать общество, чтобы, по крайней мере, максимально затруднить скатывание назад?
— Я вернусь к своему предыдущему ответу. Получайте ежегодный отчёт от Европейского Союза о том, на каком этапе находится Узбекистан. Если вы поставили какую-то цель и избиратели увидят отчёт от внешних институтов о том, что Узбекистан начал отходить от неё, то народ может вернуть процесс реформ.
Другое, в чём многие страны Центральной Европы и Западных Балкан потерпели неудачу, как я уже говорил, надо быть честными с избирателями. Если государство на трёх или четырёх выборах подряд говорит: «Голосуйте за нас, и всё будет замечательно», но этого не происходит, тогда автократы или те, кто выступает против переходного периода, те, кто хочет набить свои карманы, получают преимущество. Они могут сказать: «Смотрите, государство лгало вам. Мы больше не можем им доверять».
Если государство честно рассказывает о том, какие будут последствия, а избиратели примут, что им придётся заплатить определённую цену за реформы, вероятность скатывания назад будет гораздо меньше. Именно разочарование в переходном периоде приводит к откату от него, поэтому не стоит возлагать слишком большие надежды. Переход — это долгий процесс. Это 20, 30, 40 лет временного периода.
— Как сделать рост в переходный период более инклюзивным и зелёным?
— Сделать зелёным очень просто. За последние три недели я объездил большую часть Узбекистана. Мы проехали на машине весь путь от Ташкента до Хивы. Я смотрел на новые дома. Ни в одном из них не было солнечных батарей. Сегодня себестоимость производства солнечной энергии примерно такая же, как у угля или газа. Но, насколько я понимаю, в Узбекистане энергия, произведённая на электростанциях, в значительной степени субсидируется для домовладельцев, в то время как солнечные панели не субсидируются.
Правительство запросто может сказать: «Мы собираемся субсидировать установку солнечных панелей и прекращаем субсидирование центрального производства электроэнергии». Можно поднять цену на центральную электроэнергию до рыночной и использовать эти деньги для субсидирования солнечных панелей во всех этих домах. Кто-то сказал мне, что в Узбекистане 360 солнечных дней в году. Это почти бесплатная энергия. Солнечные панели не могут быть решением везде, но если довести число домов с солнечными панелями до 50 процентов, это могло бы сделать Узбекистан гораздо более экологически чистым и оно бы не стоило правительству ничего в долгосрочной перспективе.
Сделать переходный период более инклюзивным сложно, потому что тут стоит дилемма для общества: чем более равномерно распределён рост в обществе, тем менее быстрым он будет. Поэтому обществу необходимо обсудить этот вопрос. Это один из тех вопросов, где нет «правильного» ответа. Для тех, кто находится на самом низком уровне доходов, важнее подняться до более высокого уровня среднего дохода или подняться в абсолютном выражении до более высокого уровня жизни? Слишком большой уровень неравенства ведёт к политическим разногласиям, но слишком маленький уровень неравенства ведёт к низкому росту для всех.
Структура распределения инвестиций, субсидируемых государством или международными грантами — я говорю в общих чертах, не зная конкретный контекст Узбекистана, но думаю, что это, скорее всего, так и есть — говорит о том, что более крупные, более централизованные, столичные работодатели, как правило, имеют больше голосов в правительстве и получают больше субсидий. И чем больше международная помощь или государственная инвестиционная политика вместо поддержки крупных предприятий и олигархов будет направляться мелким фермерам и домашним хозяйствам, настолько рост и будет инклюзивным, здесь даже не надо будет жертвовать ростом.
Так что в некотором смысле, Узбекистан может пойти на компромисс в своих ограниченных бюджетах на инновации, например, направить деньги на внедрение генетически модифицированных зерновых для мелких фермеров, а не на капитальные инвестиции для автомобильных заводов. От этого, вероятно, экономический рост не будет страдать, но станет более инклюзивным.
Концентрированные группы, как правило, имеют большее влияние на законодательные органы, чем разнообразные группы. К примеру, профсоюз работников автомобильной промышленности может получить большую выгоду от государственной субсидии. Каждый рабочий получит большую выгоду, поэтому они потратят много времени на лоббирование правительства. А в случае с фермерами, каждый фермер может получить небольшую выгоду, но в Узбекистане десятки миллионов фермеров. Поэтому, прислушиваясь к маленьким голосам, можно сделать рост более инклюзивным.
— Какие политики нужны в эпоху реформ? Какими должны быть их черты, характеристики и кто не может быть реформатором?
— Величайшими реформаторами были люди, которые верили в реформы для своего общества, а не для своих личных интересов или интересов своих родственников.
Вацлав Гавел (президент Чехии 1993−2003 гг.) был великим реформатором. Он не был великим экономистом, но в его сердце явно были интересы чешского общества и он явно заставлял своих министров думать о том, что хорошо для Чешской Республики, а не о том, что хорошо для них. В Хартии 77 и во всём подпольном университете в Праге у него был ряд людей, которые верили в реформы, в свободу, в общество и были готовы войти в его первое правительство. Каха Бендукидзе, который был главным экономическим советником Михаила Саакашвили, точно так же верил, что они могут вдохновить общество.
Техническая экспертиза не так уж и необходима — она везде доступна. Можно нанять экономистов, я могу отправить экономистов, я могу приехать сам. Но стране нужен тот, кто в долгосрочном плане мог бы вести страну вперед морально, кто мог бы силой характера заставить жертвовать собой. Люди, способные на это, являются лидерами. Люди, которые чётко ставят общество выше личных интересов — это те, кто может заставить принимать трудные решения, может вдохновить общество идти вперёд.
Таких людей в истории было очень мало. Уинстон Черчилль был одним из них, Шарль де Голль был одним из них. Вацлав Гавел был одним из них. Я не знаю, но у меня есть надежда, исходя из того, что я видел, что нынешний президент Узбекистана может им стать, но я пока не могу судить об этом. Но я уверен, что всякому обществу нужен человек, который представляет социальные интересы всей страны, а не интересы частных лиц или отдельных групп. Это такие политики, за которыми хочется идти.
— Некоторые из политиков-реформаторов в постсоветских странах активно участвовали в политической жизни предыдущих режимов. Создаёт ли это какие-либо риски для успеха переходного периода?
— Исходя из опыта Восточной Европы, о которой я знаю больше всего, я могу сказать следующее. Большое количество людей, занимающих руководящие должности, занимали их не потому что они были идеологами, верящими в коммунистическую партию, а из-за того, что коммунистическая партия стояла у руля, и они делали то, что всё ещё служило людям. Поэтому, когда вы смотрите на главу энергетической компании, тот факт, что он работал в этой должности при старом режиме, вероятно, не имеет значения, если он знает, как управлять электростанцией.
В Чехии при Гавеле, в Польше при Валенсе была политика, предполагающая, что ниже определённого уровня люди являлись технократами. И если они притворялись, что идут на поводу у коммунизма, потому что им это было необходимо для выживания, то они их не винили. Мы не можем винить кого-то за то, что он управлял электростанцией, управлял метро, был архитектором, на том уровне это не имело никакого значения.
Но также они полностью раскрыли файлы тайной полиции, чтобы граждане, журналисты могли увидеть поведение тех, кто, возможно, был в системе, но на самом деле не разделяли идеологию. В Чехии самые высокопоставленные политические лидеры были исключены. Их не наказывали. Их не сажали в тюрьму, потому что это привело бы к социальному расколу. Им позволили просто уехать в свои дачи и читать книги до конца своих дней. Но многие из политических лидеров были государственными служащими при катастрофическом режиме, нужно было воспользоваться их опытом и сохранить их участие.
Есть люди, которые явно, а если разобраться, то и очевидно порочны, которые никогда не изменятся. Но есть много людей, которые были обмануты или исправляются, и вы не должны игнорировать их.
Так что это очень тонкая грань, но главное — это открытость. Если граждане знают историю того, за кого они голосуют на свободных выборах, вы должны доверять им, что они не будут голосовать за лидеров тайной полиции, но они могут проголосовать за экспертов, особенно в парламенте. Я не знаю, да и не хочу узнавать, сколько членов чешского парламента были членами коммунистической партии, если только они сейчас ведут себя как демократы и не совершали чего-то по-настоящему зловещего. Если бы я нашёл в протоколах кого-то, кто обвиняется в избиении Вацлава Гавела в тюрьме, я бы, конечно, написал об этом во всех газетах. Но если бы я нашёл кого-то, кто управлял канализацией и был членом Коммунистической партии, а теперь они говорят, что я член Социал-демократической партии или Христианско-демократической партии, я бы постарался им поверить.
Не наказывайте людей за то, что от них не зависит, то, как они отреагировали, вполне объяснимо. У Гавела есть замечательная статья о владельце магазина, которого заставили вывесить пропаганду в своих окнах, и нужно ли его наказывать в переходный период? Нет, он делал то, что требовалось для выживания в том обществе. Прощение очень важно, и большинство людей положительно реагируют, если их явно прощают и они явно сожалеют. Поэтому ищите таких политиков, не исключайте людей только потому, что они служили в предыдущем правительстве, но попытайтесь оценить, что у них сейчас в сердце.
— Как вы думаете, существуют ли какие-либо показатели того, что переходный период подошёл к концу? В какой момент можно сказать, что страна завершила транзит и теперь находится на другом этапе? Или это какой-то долгосрочный этап?
— Я не думаю, что это долгосрочный цикл. С другой стороны, я думаю, что любое общество находится в беде, если оно не считает, что оно так или иначе находится в переходном периоде. Поэтому я думаю, что для тех стран, которые мы называем «переходными экономиками», переход никогда не заканчивается.
Если общество хочет, чтобы его экономическая или политическая система напоминала страну, которой оно хочет подражать, то достигнув этого уровня, не надо останавливаться.
Я не могу сказать, хочет ли Узбекистан стать Японией, Швецией или Канадой. Есть разные общества. Но Узбекистан должен знать, что Канада всё ещё находится на переходном этапе, она всё ещё решает проблемы. Япония всё ещё решает проблемы. Я надеюсь, что ни одна страна никогда не перестанет становиться лучше. Но когда Узбекистан сможет сказать: «Мы сейчас находимся на той же стадии развития как страна, которой мы хотим подражать», тогда переходный период, как таковой, заканчивается.
Так что выберите цель, страну, будь то Нидерланды или Швеция, которой вы хотите стать. И когда вы там окажетесь, не думайте, что переходный период закончился. А затем продолжайте развиваться дальше, потому что мы все становимся лучше как люди и общества с каждым днём.
— Поскольку вы уже много лет работаете в сфере образования, я хотел бы задать вам вопрос, который интересует молодых людей: какие профессии или сферы будут востребованы в будущем, на ваш взгляд? На какие профессии или специальности следует ориентироваться узбекской молодёжи в ближайшие 10−20 лет?
— Мы знаем из экономического моделирования, что навыки, которые сейчас очень востребованы, будут в переизбытке в ближайшем будущем. Так, если сейчас не хватает медсестёр, то слишком много людей пойдут работать медсёстрами, и через десять лет их будет слишком много. Так что в этой циклической модели действительно нужно думать о будущем.
Если говорить о будущем каждой страны, я бы советовал студентам, прежде всего подумать о профессиях, которые будет очень трудно автоматизировать. Например автоматизировать автомобильный завод довольно просто. Вы можете построить завод с технологией, где нужен один рабочий, чтобы включить рубильник, и пара ремонтников.
С другой стороны, в США был телевизионный сериал, который мы с женой смотрели. Один крупный промышленник в сфере информационных технологий хотел показать, что его робот может дирижировать симфоническим оркестром лучше, чем человек. Конечно же, робот не смог это сделать. Мы знаем, что роботы, компьютеры могут обыграть человека в шахматы. Но должно пройти очень много времени, прежде чем они смогут победить человека в написании музыки, дирижировании оркестрами или написании стихов. Так вот, не концентрируйтесь на подготовке к работе, которая может быть легко заменена автоматизацией в ближайшие 10 или 15 лет.
Но не надо сильно беспокоиться об автоматизации. Я слышу, как люди говорят: «Компьютеры заберут все наши рабочие места», а я говорю: «Отлично». За последние сто лет в западных странах многие рабочие места были автоматизированы, но у всех по-прежнему есть работа. Как только одна работа была автоматизирована, они перешли к другой работе, и с ростом экономики они решили, что хотят больше отдыха. Так, средняя продолжительность рабочей недели в США в 1920-х годах составляла 60 часов. Сейчас она составляет 35. Если она упадёт до 17, я буду счастлив. Поэтому сосредоточьтесь на работе, которую будет трудно заменить технологиями.
Если говорить конкретно о вашей стране, то география Узбекистана не изменится. Узбекистан, возможно, в ближайшие 20 или 30 лет, особенно учитывая демографический бум, должен принять тот факт, что одним из его ведущих экспортных товаров будет рабочая сила. Система образования должна готовить работников, которые будут высокооплачиваемыми, а не низкооплачиваемыми трудовыми мигрантами.
Филиппины — несколько более развитая, чем Узбекистан, но всё ещё развивающаяся страна, и они приняли сознательное стратегическое решение 20 лет назад. Они спрогнозировали, сколько медсестёр будет нужно их экономике через 10 или 20 лет, а затем решили подготовить вдвое больше медсестер, потому что они не хотели, чтобы филиппинцы, работающие за границей, были домработницами или нянями. Они хотели, чтобы они были высокооплачиваемыми медсестрами. В итоге, большая часть трудовых мигрантов из Филиппин — медсёстры, работающие в системе медицинского обслуживания Соединённого Королевства или США.
Ещё один классический пример, опять же, в медицинской системе: подавляющее большинство рентгеновских снимков в Соединенных Штатах не интерпретируется американскими врачами. Снимки рентген или МРТ, сделанные в США, часто отправляются в Индию, где индийские врачи интерпретируют результаты за десятую часть цены американских врачей и отправляют результаты обратно в США, чтобы американский врач просто посмотрел их еще раз. Экспорт легко экспортируемых технологий — это один из способов подготовки к будущему в Узбекистане.
Ещё один индийский пример. Если я звоню по служебной линии, я спрашиваю отвечающего «Где вы находитесь?» и чаще всего они мне говорят, что где-то в Индии или на Филиппинах. В Индии есть школы английского языка, которые не только учат языку, но и преподают его с акцентом различных регионов США. Так что если я — техасская фирма, которая хочет, чтобы мой колл-центр находился в Мумбаи, я могу найти индусов, обученных говорить с техасским акцентом, чтобы клиент думал, что с ним работает технический специалист из США. Вот такое инновационное мышление. Нам не просто нужен центр обработки вызовов, нам нужен центр обработки вызовов, который может говорить по-немецки с региональным акцентом в любой части Германии.
Поэтому, если Узбекистан принимает тот факт, что в течение следующих нескольких десятилетий некоторые работники будут уезжать за границу, чтобы помочь содержать свои семьи, надо думать сейчас о том, как подготовить и обучить этих работников, чтобы они пользовались большим спросом.
Беседовал Давлат Умаров.
